 |
|
 |
|
|
|
|
Андрей Юров, российский правозащитник, тренер Международной Школы Прав Человека и Гражданских Действий, эксперт Московской Хельсинкской Группы, член Совета по правам человека при президенте РФ
В Школу Прав Человека приходит много активистов, в том числе и из политических групп. На семинарах они вдруг понимают, что защита прав человека – это не политика. Один из этих людей как-то сказал на семинаре: “Ой, я вдруг понял, что можно быть правозащитным активистом и заниматься правами человека, а можно отдельно – политикой». В его голове эти два занятия всегда были в одной категории. Одна из главных задач для меня состоит в том, чтобы провести четкую границу между политикой в значении “politics”, если воспользоваться английской терминологией, и политикой в значении “policy”, то есть социальной политикой, которой мы, собственно, и занимаемся. Я всегда стараюсь подчеркивать, что мы не участвуем в борьбе за власть, что это вообще не наша сфера. Это просто другой вид деятельности.
А вот при любой действующей власти менять ситуацию к лучшему – это как раз про нас. Мы осуществляем мониторинг судов, тюрем, полиции, экологии, – словом, всего того, что отвечает обычным общественным потребностям. Мы выстраиваем другие отношения с чиновником: в нашу задачу не входит свергнуть его, мы пытаемся установить с ним партнерские отношения и вместе менять мир к лучшему. Это, конечно, довольно непривычный подход. Люди, в основном, привыкли к митингам, демонстрациям: «Долой!», «Даёшь!» А выстраивать долгосрочное сотрудничество невероятно сложно, поэтому мы пытаемся объяснять молодым активистам, что активный гражданин – это, прежде всего, ответственность и ежедневная работа. Условно говоря, активный гражданин – это «дрессировщик власти».
Сама по себе полиция не изменится за один день. Это произойдет только тогда, когда мы каждый день будем с ней работать. Это задача не только профессионалов, но всех граждан.
В нашем сообществе за многие годы сложился и устоялся термин «социальное волшебство». Он означает, что полицейские стали чуть грамотнее и добрее относится к гражданам в повседневной практике, то есть они подходят к человеку, вежливо здороваются и объясняют, почему они обратились к нему, не прибегая к таким выражениям, как «эй ты, пойди сюда». Так происходит изменение реальности. Это непривычно, сложно и заставляет многих задуматься. Один взрослый человек сказал мне на семинаре: «Проще три раза выйти на митинг, чтобы после этого все изменилось». Конечно! Сразу все поменяется, и совесть чиста. В таких ситуациях очень сложно объяснить, что полиция изменилась, потому что граждане, работая с ней 20 лет, постепенно меняли ее. У нас же, как говорится, широкая славянская душа: нам хочется все и сразу, и в идеальном виде. Однако, чтобы воспитать конструктивных и небезразличных граждан, которые готовы долго трудиться над желаемыми изменениями, требуется огромная интеллектуальная и просветительская работа.
Все поговорки наподобие «закон, что дышло» – это ни что иное, как попытка заявить, что есть право и законы, но они существуют для дурачков, а реальная жизнь другая. Вот это разделение в обыденном сознании на жизнь и право, представление о том, что право это не то, что помогает нам жить каждый день, а нечто отдельное, и мешает. Правовой нигилизм – тяжелая штука, а значит, потребуются годы для изменения сознания людей и институтов. Я понимаю, что трудно доверять судебной системе, пока она в таком состоянии. Однако важно понимать, что она в таком состоянии именно из-за нашего отношения к ней. Это замкнутый круг: пока мы будем относиться к ней как к дерьму, объясняя это тем, что «а там все равно нет правды», все останется на своих местах. Если считается, что в суде все равно нет правды, то мы никогда не добьемся того, чтобы правда там была, ведь таким образом получается, что у нас нет такой цели.
Если, предположим, 9-классник задает вопрос: «Что такое справедливый суд?», – то ему чаще всего отвечают, используя термины «виновный», «оправдание», «наказание» и прочее. Так, становится ясно, что для обывателя суд – это всегда криминальный суд. Обыватель не воспринимает его в качестве независимого арбитра, к которому мы обращаемся в случае необходимости установить юридическую истину, факт, родство, и т.п. В обществе совершенно отсутствует представление о суде, выполняющем роль независимого арбитража. Суд воспринимается как репрессивная функция.
Если начать с того, что правосудие это, прежде всего, не репрессии, а распределение блага и справедливости, тогда вся картина выглядит иначе.
Судьи – это слуги общества, это мои слуги, а не высшая сакральная сила, которая надо мной довлеет и меня репрессирует. Поскольку они служат мне на мои деньги, я могу контролировать то, что они делают.
У нас давно уже нет юриспруденции, но повсеместно распространена другая наука, легистика. Дело в том, что в латыни есть два разных корня: “lex” (также “legis”) – это закон, а “justitia” – это справедливость. В наших университетах давно учат не справедливости, а выполнению законов. Дипломы получают легисты, а не юристы. Юрист стоит на страже справедливости, а легист – на страже закона. Это две разных картины мира. Настоящий юрист – это тот, кто стремится сделать мир более справедливым, тогда как легист просто исполняет законы. Я прихожу на юридические факультеты наших вузов, и что я вижу там чаще всего? Надпись “Dura lex sed lex” – «Закон суров, но это закон». При этом никто рядом не повесит табличку о том, что, вообще-то, данное высказывание утратило всякую силу после Нюрнбергского процесса. Ведь, насколько известно, в нацистской Германии были преступные законы, и преступлением было их исполнять. Все просто: исполнение преступных законов — преступление, поэтому эта фраза была хороша до Нюрнбергского процесса, но после него она абсурдна.
Все люди наделены неким имманентным свойством, и поэтому даже самый ужасный человек, будь он преступник, террорист, фашист, Брейвик какой-нибудь, – он все равно человек. Если он совершил преступление, он должен сидеть в тюрьме, должен понести наказание, но при этом его нельзя каждый день держать в яме, бить, насиловать и кормить помоями, потому что он человек. Этот дискурс о человеческом достоинстве является одним из самых важных. Мы должны говорить про право, но мы также заявляем, что люди – это люди. Самое страшное в пропаганде – это дегуманизация.
Во многих провинциальных городах остались один-два пожилых правозащитника, и это очень печально, потому что бесконечные официозные приемы не играют никакой роли. В нашу общественную приемную в Воронеже регулярно приходят люди и говорят: «Вы знаете, мы были там и там, и нам нигде не помогли, мы все время получали отписки». В этих местах часто работают некомпетентные люди, которые разводят руками и отвечают: «А мы не знаем, что делать». Однако правовая защита – это профессиональная технология, которой не обладают люди, работающие в общественных приемных депутатов. Мы были бы рады, если бы они взяли часть нашей работы на себя, но с этим возникают проблемы.
Тех, кто спокойно и методично работает, становится все меньше. Тем более в условиях репрессий организаций, которые никогда в политику не лезли: например, Мемориал или Сахаровский центр. Они никогда не помогали никаким политическим партиям, не участвовали ни в каких выборах, никого не агитировали. Есть ощущение, что кто-то намеренно хочет уничтожить эту нейтральную группу, которая склеивает общество. Без этой прослойки общество сильно подвергнется сильной поляризации. Вместо того, чтобы помогать людям, НКО заняты бессмысленными судебными тяжбами. Причем непонятно, кому всё это нужно. Похоже на абсурд! Конструктивные элементы во власти не до конца понимают, насколько это дестабилизирует ситуацию в обществе.
Если правозащитников “зачистить”, тогда у граждан остается один инструмент – вилы.
Задача Школы Прав Человека – воспитать продвинутых гражданских активистов, которые могут чуть шире мыслить. Эта среда позволяет вырастить профессиональных правозащитников, но этому процессу мешает «возня» вокруг «иностранных агентов». Я считаю данный термин вредным и нечестным. Кто такой «агент»? Согласно Гражданскому кодексу, это «тот, кто действует от имени и по поручению принципала». Кто и что нам поручал? Когда я получаю какие-то средства, они расходуются на наши собственные проекты. Я не выполняю никаких агентских соглашений. Может быть, Совет Европы, куда входит Россия, – это иностранный агент? Или ООН?
Если бы мне сказали, что наша организация – агенты ООН, я бы ответил: «Да, мы действуем в духе Всеобщей декларации прав человека по поручению будущего человечества».
Я агент того будущего, которое я хотел бы воплотить в жизнь, будущего, где соблюдаются права человека, где люди помогают друг другу и где несомненной ценностью является солидарность поколений и континентов.
Источник: hragents.org
