 |
|
 |
|
|
|
|
Дмитрий Макаров, сопредседатель Московской Хельсинкской Группы, рассказал о своем пути правозащитника, состоянии прав человека в России и о поиске баланса между интересами государства и правами человека
Дмитрий, расскажи, когда ты решил стать правозащитником?
Все началось в университете, когда я столкнулся с апатией и пронизывающей всё вокруг коррупцией. Я хотел поступить на факультет политологии, но такого направления в Орловском государственном университете не было, и тогда я пошел на юридический факультет, чтобы у меня была возможность говорить с кем-то «о жизни». В университете у меня появились друзья-единомышленники, с которыми мы обсуждали волнующие нас темы и пытались воплощать различные студенческие инициативы – например, создать независимый студенческий профсоюз. С другой стороны, я понимал, что в провинциальном вузе сложно реализоваться профессионально, и тогда я начал работать в Общественной правозащитной приемной в Орле - подобные существовали в разных городах как раз при поддержке Московской Хельсинкской Группы.
Что входило в твои обязанности?
В Общественной приемной студенты вели прием под руководством более опытных юристов. Через меня стали проходить жалобы и обращения, и часто они оказывались связаны, к примеру, с нарушением трудовых прав или злоупотреблением государственной властью. Кроме того, многие из приемной были активистами Молодежного Правозащитного Движения – и мне было приятно осознавать, что мы все занимаемся одним делом и являемся частью одной сети. Еще одно направление моей деятельности в то время – антифашистские и антирасистские инициативы, которые были особо актуальны для Орла в 2000-е годы.
Позднее я участвовал в разных семинарах по правам человека, поступил в аспирантуру в Москве и пришел в МХГ, потому что это был единственный известный мне офис, где можно было поработать за компьютером! Получилось забавно: пришел какой-то молодой парень, которого поначалу никто почти не замечал, поработать по чьей-то просьбе – и со временем стал одним из координаторов важных направлений, связанных со свободой собраний, объединений и защитой правозащитников.
А почему ты вообще решил поступать на юридический факультет?
Мне всегда хотелось менять мир (сейчас уже меньше) – не знаю, может, это невроз какой-то.
У меня всегда при виде несправедливости сжимаются кулаки.
Особенно, когда государство злоупотребляет властью против тех, кто почти ничего не может противопоставить ему.
Что помимо возможности помогать людям тебя привлекает в правозащитной деятельности?
Возможность выстраивать институты, которые не зависят от государства. Мне кажется, что, чем больше работает право, тем меньше необходимость в государственном принуждении – может, это наследие моего прошлого увлечения анархизмом.
Необходима ли эмпатия, чтобы заниматься правозащитной деятельностью? Участвовать в митингах, писать коллективные обращения?
Не думаю, что эмпатия – это главное качество. Я знаю многих правозащитников и общественных активистов, которые им не обладают. Они работают в этой сфере из-за желания сопротивления злу, и мы, к сожалению, часто в этой борьбе забываем о конкретных людях, а она – борьба – становится самоцелью. Тем, кто не обладает эмпатией, стоит говорить о чувстве справедливости и здоровом эгоизме. Права человека – это то, что позволяет защитить нас от людей, облаченных властью: или мы доверяем им бездумно, или мы понимаем, что они такие же, как и все – порочные, несдержанные, но обладающие реальными полномочиями, например, монополией на насилие. Уверены ли мы, что судья всегда выносит правосудный приговор?
Думаю, большинство уверены, что далеко не всегда. Наверно, в этой связи тебе часто говорят: «Да ладно, все равно ничего не изменить». Как ты на это отвечаешь?
Все изменить, наверно, невозможно, но попытаться всегда стоит.
А почему? И, главное, зачем?
Всегда лучше сказать, что ты попробовал. Это намного лучше, чем просто сразу расписаться в своем бессилии. Мне всегда казалось, что от конкретного человека очень многое зависит, и чем больше людей, от которых что-то зависит, руководствуются альтруистическими, а не эгоистическими ценностями, тем лучше для всех. Я знаю много примеров, когда люди меняют историю – и это не обязательно президенты или олигархи. Простые люди, которые создали то, что их переживет – Анри Дюнан [Основатель Движения Красного Креста] или Питер Бененсон [Основатель Amnesty International]. МХГ – тоже тому доказательство. Кто мог подумать, что горстка диссидентов, которых никто серьезно не воспринимал, создаст структуру, которая будет воспроизводиться в других странах, изменит всю систему ОБСЕ и поставит права человека во главе угла многих процессов?
Но многие из них поплатились за это свободой. Чувствуешь ли ты прямую или косвенную угрозу своей свободе?
Мне часто задают такой вопрос. Я стараюсь об этом не думать: делай, что должно. И сейчас не 70-е годы прошлого века. С другой стороны, недавнее одиозное отравление Навального… И все-таки я считаю, что эти риски для правозащитников преувеличены.
Правозащитник – это призвание или обыкновенная профессия, которая требует набора компетенций?
Несколько лет назад я бы ответил, что, конечно, это призвание и образ жизни. Но все-таки это набор и ценностей, и компетенций.
Понятие «правозащитник» в последние годы размылось – многие себя так называют. Нужно постоянно спрашивать себя: дотягиваю ли я до этого уровня? Могу ли я себя так называть? Постоянно задаюсь этим вопросом сам.
Вижу, что у вас забиты полки ежегодными докладами МХГ. Как правозащитник с большим опытом можешь ли оценить состояние прав человека в России: оно ухудшается или улучшается?
С одной стороны, хочется ответить заготовленным штампом: все становится только хуже. Но с другой, в прошлом году мы попытались сделать над собой усилие и написать о позитивных тенденциях. Конечно, есть все эти разгоны, «посадки», новая волна политзаключенных и преследование религиозных групп, но есть и улучшения в сфере экологических прав или, скажем, ситуация вокруг Хабаровска, которая не только и не столько о губернаторе, а о том, что людей начинает возмущать, что с их голосом не считаются. Происходит оживление общественной жизни.
Последнее время мы наблюдаем различные изменения в системе защиты прав человека в России, включая изменения в составе СПЧ [Совет по правам человека при Президенте РФ] и увольнения конституционных судей. Насколько сейчас сложнее довести свою инициативу до властей?
Я не политолог, мне сложно анализировать эти процессы. Мне гораздо интереснее работать с тем, как реагирует на подобное общество. И я все равно продолжаю воспринимать СПЧ как инструмент, даже если он становится менее эффективным, чем несколько лет назад. Или Уполномоченный по правам человека – принято критиковать конкретную персоналию, но по многим вопросам Уполномоченный занимает достойную позицию. Мы как правозащитники должны быть заинтересованы в том, чтобы укреплять институт и чтобы он не зависел от персоналий. Но здесь необходимо и должное давление общества - проявление потребности в эффективно работающей структуре.
Есть ли такие места, где не стоит работать уважающему себя правозащитнику? Скажем, в государственных структурах, которые не доказали свою эффективность?
Возможно, я наивен, но я верю, что, чем больше хороших людей работает в разных структурах, тем лучше. Главное, чтобы эти люди оказались сильнее системы, которая будет на них давить.
Изменились ли основные сферы нарушения прав человека за время вашей правозащитной карьеры?
Сложно оценить. Думаю, стало меньше уличного насилия. Но бытовой расизм и ксенофобия никуда не делись: пренебрежительное отношение к мигрантам (и другим уязвимым группам), совершенно чудовищные условия труда для них. И так можно говорить о любой области. Система исполнения наказаний: условия жизни заключенных улучшились, пусть там и остаются многочисленные нарушения, включая принудительный труд, насилие, злоупотребление полномочиями. Новая область нарушений – цифровые права человека...
Официальные лица многих государств любят повторять, что представители других стран не могут критиковать состояние прав человека за рубежом, если не разобрались со своими внутренними нарушениями. Как ты относишься к такой риторике?
Один из основополагающих принципов Хельсинкского Заключительного акта заключается в том, что права человека не предмет национального суверенитета. И мы как правозащитники стоим на этих позициях: критиковать не только можно, но и нужно.
В любой стране нарушаются права человека, но мы взяли на себя обязательства перед своими гражданами и всем мировым сообществом говорить об этом и способствовать улучшению ситуации. Чем больше критики с разных сторон, тем лучше.
Можешь ли ты прокомментировать фразу, сказанную бывшему судье Конституционного Суда РФ Анатолию Кононову: «не надо заигрывать с правами человека, есть еще интересы государства»?
Да, есть интересы государства. Но почему-то под ними часто понимают не интересы общества, а интересы конкретной группы лиц.
Права человека – это всегда поиск баланса.
Их можно и даже нужно иногда ограничивать ради общего блага, но задача правозащитника – постоянно напоминать, что есть граница, которую нельзя нарушать даже ради общего блага.
Такая дихотомия «интересы государства – права человека» недопустима?
Это ложное противопоставление.
Будучи правозащитником, ты наверняка часто находишься в негативном информационном поле. Как тебе удается сохранять свой непобедимый оптимизм?
Не знаю! Поддержка семьи. Дети – колоссальный подарок вселенной. И меня вдохновляют люди. В этой среде я встретил огромное количество замечательных людей, которыми невозможно не вдохновляться. Но главное верить, что наше дело переживет нас.
Беседовала Инна Бондаренко, студентка первого курса магистратуры НИУ ВШЭ по программе «Политический анализ и публичная политика», стажёр МХГ
Август 2020
