Russian English

Войны раздвигают рамки допустимого насилия

Асмик Новикова

социолог права, руководитель исследовательских программ Фонда «Общественный вердикт»

В последние месяцы в России много обсуждают влияние военных действий на уровень насилия и преступности в обществе — а также на состояние правовых институтов. Социолог, руководитель исследовательских программ Фонда «Общественный вердикт» Асмик Новикова исследовала эту тему еще в нулевых — тогда она изучала, как живут милиционеры, вернувшиеся из Чечни. «Улица» поговорила с ней о том, как опыт войны отражается на обществе и правоохранительной системе, почему большинству ветеранов сложно найти себя в мирной жизни — и к чему может привести вербовка заключенных.

«ОН ГЕРОЙ, А ЕМУ ПРЕДЛАГАЮТ СТАТЬ ПАРИКМАХЕРОМ»

— В 2006 году вы проводили исследование о сотрудниках милиции, которых командировали в Чечню. Как появилась такая идея?

— На тот момент Путин заявил, что боевые действия в Чечне окончены (официально режим контртеррористической операции был снят спустя три года. — «АУ»). Власти утверждали, что перестали командировать в Чечню сотрудников милиции. Но мы знали: хоть активная стадия конфликта и завершена, на самом деле командировки не прекращались. Некоторые отделы были фактически истощены этими командировками: получалось так, что половина сотрудников отправлялась в Чечню, а вторая героически выполняла работу за весь отдел. Нагрузка была огромная и на тех, кто остался в своих городах, и на тех, кто на полгода отправлялся в зону боевых действий.

В результате начались два важных процесса. Во-первых, многие, кого командировали туда в принудительном порядке, потом уже самостоятельно подписывали контракты. И так создавались местные правоохранительные органы — сотрудники из центральной России, из Сибири ехали в Чечню налаживать процесс работы. Но они оказывались в ситуации не мирной жизни, а вялотекущего конфликта — потому что локализованные боевые действия продолжались.

Во-вторых, люди, которые имели не одну командировку в зоны боевых действий, возвращались на работу в свои регионы, за пределами Северного Кавказа. А если человек полгода провел на войне, он очень сильно меняется. Мы понимали, что нельзя не обратить на это внимание. Что происходит с людьми, когда они возвращаются? Как они обратно встраиваются в рутинную профессиональную деятельность, с какими проблемами сталкиваются? Какие у них социальные карьеры после опыта участия в войне? Стало ясно — необходимо исследовать.

— И как вы это делали?

— Это было полевое исследование. Предполагалось, что мы обращаемся к людям «на земле», которые непосредственно, руками были вовлечены в контртеррористическую операцию в Чечне. Мы выезжали в регионы и брали глубинные интервью (длительные и неформализованные беседы. — «АУ») с ветеранами конфликта, с их женами, родственниками. И с представителями милиции — начальниками отделов, психологами.

— Какое впечатление на вас произвели ветераны-милиционеры? Как на исследователя и как на обычного человека.

— Это было очень давно, но в памяти сохранились живые воспоминания об интервью с некоторыми респондентами. Очень яркие типажи. Конечно, для исследователя это счастье, потому что это интересная работа. Но очень часто это были растерянные люди, очень сильно искореженные внутри, которые не могли найти себе место в мирной жизни. Часто оскорбленные тем, с чем им приходится сталкиваться после командировок. С отсутствием полноценных программ помощи, поддержки — и с предложениями от государства, которые по сути высмеивали их боевой опыт.

Один ветеран мне рассказал, что ходил в информационный центр — узнать, какие есть программы для профессиональной ориентации. Работать в патрульно-постовой службе он больше не хотел. Вообще, для человека, который имеет опыт боевых действий, мысль, что надо получить другую профессию — очень редкая и ценная. Так вот, ему консультант предложила выучиться на парикмахера. Человек, имеющий боевой опыт, прошедший горячие точки десять раз, получивший награды, многое переживший — и теперь ему предлагают стать парикмахером. Это его оскорбило.

Общее впечатление сложилось такое: государству эти люди не нужны. МВД и другие госорганы не прикладывали усилий, чтобы помочь ветеранам обратно интегрироваться — и в профессиональную деятельность милиции, и в социальную повседневность.

— В одной из ваших статей как раз описана попытка построить психологическую службу МВД для ветеранов. Чем она закончилась?

— Претензий к психологической службе было много. Не берусь сказать, что происходит с ней сейчас, у меня нет свежих данных. Но тогда и сами психологи были очень недовольны тем, как все устроено. Психологи понимали, что людям нужна помощь — и осознавали, что инструментарий для профессиональных действий у них фактически отсутствует. Возможности были смехотворные, архаичные. Не предполагалось никакой индивидуальной работы: просто тестирование, выявление проблем.

Если после полугодовой командировки человеку удавалось на неделю поехать в пансионат — это уже было очень хорошо. Но поскольку его отдел эти полгода изнывал от объема работы, свалившегося на оставшихся сотрудников, то никто положенный отпуск не давал — ведь тут люди тоже работают на грани срыва.

Была еще одна системная проблема — думаю, она сохранилась до сих пор. Психологи были сотрудниками отдела кадров. Поэтому к ним просто не шли. Во-первых, их не воспринимали всерьез. Во-вторых, это ведь сотрудник отдела кадров: если ты начистоту расскажешь, что тебя беспокоит, то это окажется в твоем личном деле. А это высокий риск поставить жирную точку в карьере. Поэтому «штатных» психологов не воспринимали как людей, которым можно доверять. Психологическая служба не может быть структурным подразделением отдела кадров — это абсурд.

«МИРНАЯ ЖИЗНЬ — ОЧЕНЬ СЛОЖНАЯ»

— Если говорить о ежедневной профессиональной деятельности милиционеров — как на ней отразился опыт войны?

— После войны человек воспринимает мир совершенно по-другому. Очень сложно перестать искать и видеть опасность из каждого куста. Когда человек находится на войне, то ожидать опасность можно отовсюду. Постоянное напряжение, понимание, что может «прилететь» с любой стороны — все это очень сильно меняет профессиональную модель работы.

С моей точки зрения, государством была допущена еще одна серьезная ошибка. Когда люди возвращались после войны, то из них формировали бригады ППС (патрульно-постовая служба). Если не было никакого серьезного повода в регионе — допустим, не планировался футбольный матч — то милиционеров просто отправляли патрулировать улицы. Это заканчивалось очень плохо: такой человек совсем иначе будет разбираться с теми, кто, как он считает, нарушает общественный порядок. Разумные руководители поступали так: ветерана боевых действий ставили в группу с двумя милиционерами без боевого опыта. Чтобы они его сдерживали.

— То есть боевой опыт менял их восприятие преступников?

— Не только преступников — вообще любых людей. Понимаете, на войне все внутренние ресурсы мобилизованы для того, чтобы сохранить себе жизнь. Ты постоянно находишься в напряжении, ты должен быстро реагировать. И эта внутренняя мобилизация никуда не пропадала, когда человек оказывался в мирной жизни. Он всегда был готов быстро переключиться в регистр нападения, самозащиты, применения физической силы.

— В обществе есть стереотип, что ветераны — жестокие люди…

— Они обычные люди. Такие же, как все. Но они отличаются пережитым опытом. Они были участниками или свидетелями насилия, причем иногда летального. Они свидетели смерти, в том числе массовой — а это меняет тебя на всю жизнь. Поэтому у них стирается грань между настоящим преступником, обычным нарушителем порядка и местным алкоголиком…

Но, с другой стороны, у ветеранов высвечиваются важные точки в личностной системе координат: что такое плохо и хорошо, что такое поддержка и предательство. Появлялось то, что называется «боевое братство», «боевой опыт». Многие после участия в военной кампании сохраняют дружбу и взаимоподдержку — мы видим это и у «афганцев».

— Вы исследовали в том числе жизненный путь сотрудников милиции после войны. И в недавнем интервью вы говорили, что многих из ваших информантов уже нет в живых…

— Не совсем так. Я приводила цитату одного из ветеранов: «Люди суицидят чужими руками». Сами не могут распрощаться с собственной жизнью — но ведут такой образ жизни, что риски преждевременной смерти повышаются значительно.

И их социальные карьеры часто тупиковые. Из тех людей, кто согласился принять участие в исследовании, мало кому удалось выстроить обычную человеческую жизнь после войны. Не получалось.

Скандалы в семьях возникали. Он не готов к мирной жизни, он потерял полностью понимание, что такое роль отца, роль супруга. На войне у тебя одна социальная роль: ты воин, ты герой, защищаешь своих, уничтожаешь врага. А мирная жизнь очень сложная — много разных социальных взаимодействий, везде у тебя своя роль, ее нужно уметь играть. Нужно вспомнить, что такое быть дома, как работать в «обычном» регионе, как заботиться о детях. Это сложно.

Поэтому самая комфортная среда для человека, имеющего опыт войны — это другая война.

«ПО БОЛЬШОМУ СЧЕТУ ЭТО КАТАСТРОФА»

— Сейчас в Украину тоже отправляют многих росгвардейцев и полицейских. Что с ними будет после возвращения?

— Если выживут — то же самое, что и после чеченской войны.

— Тотальная неустроенность в жизни?

— Да. А какие у нас есть основания думать по-другому?

— Как *** («спецоперация») в Украине скажется на правоохранительной системе?

— По опыту того, что происходило с правоохранительной системой после двух чеченских кампаний, мы можем ожидать депрофессионализацию полиции и Росгвардии, рост насилия в отношении граждан. Потому что сотрудник, имеющий опыт боевых действий, должен пройти реальные программы реабилитации и реинтеграции. А этого нет.

— Сейчас мобилизовали в том числе людей, которые не имели боевого опыта и не связаны с правоохранителями. Как это может повлиять на общество?

— За счет частичной мобилизации около 300 тысяч гражданского населения прямо вовлечены в военные действия — домой они вернутся с боевым опытом.

— Что можно поменять в системе, чтобы обеспечить реабилитацию тех, кто сейчас воюет в Украине?

— Есть кадровые военные — это одна история, сотрудники правоохранительных органов — другая, а обычное гражданское население — третья. Думаю, что власти будут очень много должны всем эти людям и их семьям. И всем нам — за то, что мы оказались в этой ситуации. Медицина, психологическая поддержка, помощь в профессиональных карьерах... Должна быть проведена огромная работа, чтобы все отрицательные последствия были минимизированы.

— Возможно ли в современной России проводить социологические исследования, предметом которых является работа правоохранительных органов? Как в 2006 году.

— Да, можно и нужно. Исследования проводить можно всегда. Можно разработать такие методологические инструменты, которые позволят работать в нынешних условиях. Сейчас очень многое можно делать, работая с цифровой информацией, — люди фактически живут онлайн. Даже если это будем не мы, обязательно будут исследователи, появится гигантский пласт исследований. Я очень на это рассчитываю.

ВИГИЛАНТ РАСПРАВИЛ ПЛЕЧИ

— Вопрос немного не по теме: на войне вообще есть место праву как таковому? Или это изначально антиправовой феномен?

— Если бы она была антиправовым феноменом, мы не имели бы колоссальный по содержанию и многообразию корпус международного гуманитарного права. Которое по-другому так и называется — право войны. Право есть всегда и везде, потому что это инструкция к повседневному поведению. Оно сохраняет баланс личных и коллективных интересов, минимизирует вред. Хотя не существует войн, где международное гуманитарное право соблюдалось бы полностью. Всегда есть нарушения — зачастую грубые, достигающие уровня военных преступлений.

Но кроме права на войне есть нечто вроде неформального кодекса чести — что допустимо по отношению к своим и по отношению к врагу. И здесь мы видим предельное искажение того, что мы считаем правом в нормальной жизни.

Нельзя сказать, что российское правосудие совсем не понимает, что такое военное преступление. Достаточно вспомнить про дело Буданова, дело Лапина, дело Ульмана.

Полковника Юрия Буданова обвинили в том, что в 2000 году он похитил, изнасиловал и убил 18-летнюю чеченскую девушку Эльзу Кунгаеву. В 2003 году он был признан виновным в похищении, убийстве и превышении должностных полномочий. Его приговорили к 10 годам лишения свободы, из которых он отбыл восемь с половиной лет. В 2011 году он был убит в Москве уроженцем Чечни Юсупом-Хаджи Темирхановым (в 2013 году был приговорен к 15 годам лишения свободы, в 2018 году умер в тюремной больнице).

Старший лейтенант милиции Сергей «Капет» Лапин был осужден за причинение тяжких телесных повреждений, превышение должностных полномочий и служебный подлог. Суд установил, что он незаконно похитил, пытал и допрашивал жителя Грозного в 2001 году. Лапин был приговорен к 10 с половиной годам лишения свободы.

Капитан спецназа Эдуард Ульман и группа его подчиненных обвинялись в убийстве шести мирных жителей в Чечне. Дело рассматривали четыре раза, присяжные дважды оправдали группу Ульмана. В итоге капитан исчез, был объявлен в розыск и заочно приговорен к 14 годам лишения свободы.

— В идеальной ситуации право работает, а военные преступники наказываются. Но разве война не приостановила в Чечне действие правового порядка на долгие годы?

— Это не война в Чечне [приостановила право]. С моей точки зрения, это политическое решение руководства страны о том, каким образом обеспечить мир и стабильность в послевоенной Чечне. То, что монополия на насилие была целиком и полностью делегирована «на места» — вплоть до попустительства в создании по сути параллельной армии, — это вопрос к политическому руководству.

— Но Макс Вебер определял государство через монополию на насилие.

— Все так определяют, и монополия никуда не девается. Но приватизация государственной монополии на насилие идет с 2005 года, у нас есть большое исследование на эту тему. Началось это с появления большого числа вигилантских групп — это те, кто присвоили себе задачи и полномочия полиции. Решили, что будут сами определять границы общественного порядка — и принуждать людей к исполнению своих требований. Классический пример — «Стопхам», «Лев против».

Власти долго это терпели — и даже в начале поощряли. Но когда поняли, что монополия на насилие утекает из рук, быстро все пресекли: где-то возбуждаются дела против самых активных вигилантов, где-то их, напротив, включают в общественные советы при МВД. Когда власти чувствуют, что теряют монополию на насилие, они начинают жестко реагировать.

Парамилитарные формирования (военизированные организации, не входящие в официальную структуру вооруженных сил или правоохранительных органов того или иного государства. — «АУ»), разные ЧВК тоже действуют в пределах отведенных им границ. Когда они наращивают силу и пытаются перешагнуть эти границы, власть предпринимает меры, чтобы вернуть ситуацию в исходное положение. С моей точки зрения, власти крепко держат монополию на насилие — хотя, действительно, контролировать ее становится сложнее.

«ПРИГОВОР СУДА — В ПОМОЙКУ»

— Как «спецоперация» в Украине влияет на правовую систему России? Сенатор Андрей Клишас недавно заявил, что «слово президента сильнее указа». Это всего лишь риторика или «спецоперация» приводит к обесцениванию права?

— Да, приводит, мы наблюдаем это сейчас. Посмотрите хотя бы на рекрутинг заключенных на войну — понятно, что бумажным оформлением создается видимость законности этого процесса, но на самом деле это просто противоречит закону. В Великую Отечественную войну заключенных тоже отправляли на фронт. Но тогда хотя бы был принят специальный указ. А сейчас приезжает некто на режимный объект, где по приговору суда содержатся люди. Приговор суда — в помойку, и людей увозят на военные действия.

— «Общественный вердикт» много занимается темой пыток. Есть ли связь между войнами и практикой пыток в силовых и тюремных структурах?

— Опыт нашей работы показывает, что интенсивность и частота пыток в тюрьмах не зависит от того, участвует страна в вооруженном конфликте или нет. Здесь все зависит от совершенно других вещей — главным образом от того, насколько запрет на применение пыток является фактической нормой. Де-юре запрет в России есть, но фактически нормой он не является. Пытки, ненадлежащие методы обращения используются как инструмент решения любых задач, которые стоят перед полицией или тюремной службой.

— Существует стереотип, что из-за войн растет преступность и уровень насилия в обществе…

— У меня пока нет данных. По криминальной статистике за 2022 год, опубликованной МВД, мы не видим роста преступности. Пока не видим. Думаю, этот рост будет потом. Нужно отслеживать динамику преступлений с использованием огнестрельного оружия.

— Это происходит, потому что война вырывает людей из привычной социализации?

— Потому что войны раздвигают рамки допустимого насилия. То, что казалось абсолютно диким и неприемлемым, сейчас является обычным информационным поводом. Посмотрите на случай с Евгением Нужиным — внесудебные казни фактически стали будничной историей.

Осенью 2022 года украинские СМИ показали интервью с россиянином Евгением Нужиным. Он заявил, что в 1999 году был приговорен к 24 годам колонии за убийство и отбывал наказание в Рязанской области, где завербовался в ЧВК «Вагнер». Попав на территорию Украины, он сдался в плен. Среди прочего он заявил украинским журналистам о готовности участвовать в боевых действиях со стороны Украины. Позже Telegram-канал, который считают связанным с ЧВК «Вагнер», опубликовал  видео, где неизвестные бьют Нужина по голове кувалдой. Авторы поста назвали его предателем; тело мужчины до сих пор не найдено. Доподлинно неизвестно, как именно Нужин попал к казнившим его людям. По одним данным, это произошло в результате обмена военнопленными, по другим — Нужин был похищен в Киеве.

Глава фонда «Русь сидящая» Ольга Романова говорит, что известно уже о четырех десятках казней россиян в ЧВК. Романова как раз понимает чудовищность всего этого, но в дискурсивном поле это звучит как часть нашей повседневности. И мы не увидели должной реакции властей страны на случай внесудебной казни гражданина Российской Федерации.

— Освобождение заключенных, поехавших воевать в Украину, потом повлияет на уровень преступности в России?

— Думаю, что большая часть этих людей просто погибнет. А те, кто не погибнет, будут стараться попасть на другую войну.

— Почему вы так думаете?

— Отталкиваюсь пока от той информации, которая появляется об уже погибших заключенных — от освободившихся, от родственников. Складывается впечатление, что очень многие погибают. К тому же это не профессиональные военные — а жизни заключенных никто не считает. Может быть, их вообще используют для разминирования территорий. Люди не подготовлены — что они могут делать? Просто числом решать военные задачи, которые перед ними ставят. Думаю, продолжительность жизни среднего заключенного в этих военных действиях — примерно две минуты.

— А что будет с теми заключенными, кто все-таки вернется с *** («спецоперации») и будет освобожден?

— Надеюсь, что они смогут дальше жить. Я не знаю. Здесь нужно будет разбираться юристам: являются ли эти заключенные комбатантами? Военный в регулярной армии имеет понятный набор прав, а заключенный — кто он? Не сможет ли потом кто-нибудь сказать, что все они участвовали в войне незаконно — ведь наемничество запрещено российским законодательством? А может, люди вернутся, получат обещанный большой пряник и счастливо построят свою жизнь. Не будем этого исключать, будем оптимистами.

Беседовал Юрий Слинько

Источник: Адвокатская газета, 18.01.2023

Страна: